А солженицын красное колесо читать. Красное колесо. Узел I. Август Четырнадцатого. На русском языке
ЗАЁМ СВОБОДЫ. Воззвание Временного правительства.
К ВАМ, ГРАЖДАНЕ ВЕЛИКОЙ СВОБОДНОЙ РОССИИ, К ТЕМ, КОМУ ДОРОГО БУДУЩЕЕ НАШЕЙ РОДИНЫ. СИЛЬНЫЙ ВРАГ ГРОЗИТ ВЕРНУТЬ СТРАНУ К МЁРТВОМУ СТРОЮ… НУЖНА ЗАТРАТА МНОГИХ МИЛЛИАРДОВ, ЧТОБЫ СПАСТИ СТРАНУ…
ВОССТАНИЕ В СЕРБИИ против болгар.
Падение духа в турецких войсках… Положение турецких войск в Месопотамии становится всё более тяжёлым. Иерусалим полон беженцев…
Вашингтон . Подписка на «Заём Свободы 1917 г.» выразилась положительно в золотом потоке, идёт в таких огромных количествах, что грозит загромоздить все телефонные линии. Фактически каждый мальчик-рассыльный даёт телеграфное распоряжение о подписке на заём…
(Агентство Рейтера)
…Но мы все, русский народ, будем ответственны перед историей, чтобы дальнейший ход революции был достоин её великого начала. За слабость нашей воли и разума поплатятся будущие поколения – но осуждено и проклято будет теперешнее. Перед судом грядущих поколений мы будем нераздельны в вине, как и в заслугах.
При старом режиме для пополнения казны был совершенно недостаточно использован налоговый аппарат. Нынешняя перестройка государственных финансов не может не быть связана с увеличением налогового бремени.
…Дайте армии людей! Неужели Россия оскудела народом? Где пополнения? Кто забронировался протекциями в тылу – изгнать силой всего народа!
(«Русская воля»)
ЗАЯВЛЕНИЕ КРОНШТАДТСКОГО СОВЕТА . Кронштадт вселяет безпокойство в чёрную сотню буржуазии… Кронштадтский Исполнительный Комитет Совета примет все меры решительной борьбы с тёмными элементами, прикрывающимися званием «корреспондентов Биржевых ведомостей».
Председатель И.К.Любович
КЛЯТВА ЖАНДАРМОВ . …отправляясь на позиции, бывшие городовые и жандармы приветствуют Временное правительство и Совет рабочих депутатов. Одушевлённые любовью к Родине и народу, мы даём клятву… Мы защищали жизнь и имущество всякого мирного населения… Многие из нас имеют боевые отличия за японскую и нынешнюю войны…
…На юге ожидают сокращения посевной площади наполовину. Создавая совершенно необоснованную тревогу, владельцы и управляющие крупных имений бегут в город, бросая имения на произвол судьбы… Неужели же торжество революции и выполнение социальных идеалов должны сопровождаться народным голодом?.. Земли остаются без посева, и нет посевного материала…
Харьков . Общественный комитет направил телеграмму в Петроград: немедленно удалить архиепископа Антония ввиду вредного направления его деятельности. В воскресенье 16 апр. была драка в соборе сторонников и противников. Зачинщик её – студент коммерческого института, во время богослужения оскорбивший архиепископа и угрожавший убрать его, арестован милицией.
…Как Синод должен выслушивать указ Временного правительства? – стоя, как высочайший указ, или сидя, как сообщение Совета министров? Решено: стоя, в знак всеподданности Временному правительству.
ТЁМНЫЕ СИЛЫ. Харьков , 17 апр. В Харькове распространяются тёмные слухи о том, что вчера, во время служения архиепископа Антония в Мироносицкой церкви, какой-то еврей Коуфман «что-то сказал». Коуфман подвергся избиению.
Житомирский городской Исполнительный Комитет обратился с ходатайством к Временному правительству: удалить епископа Евлогия из пределов Волынской губ. Ходатайство поддержано житомирским Советом рабочих депутатов. Но духовенство расходится со всеми общественными организациями и выступает не в том направлении, как это было бы желательно в смысле укрепления основ нового строя. И Евлогия до сих пор не высылают.
Житомир . Украинская рада высказалась за немедленное удаление архиепископа Евлогия из пределов Украины как врага украинского народа.
…Сведения депутата ГД Фридмана, что в Подольской губ. ведётся погромная агитация, не соответствуют действительности. Нигде в Подольской губ. не наблюдается проявления вражды к евреям.
БОЙТЕСЬ ЭКСЦЕССОВ! …Над ленинцами нависла опасность народного самосуда. Скажем сразу: было бы несчастьем для революции и позором для свободного народа, если бы имел место какой-нибудь насильственный акт, какой-нибудь эксцесс против Ленина или «Правды»… безтактная полемика с Лениным некоторых органов печати, подозрения в «германофильстве», подозрения ни на чём не основанные… кто призывает к расправе с Лениным – вот подлинная агитация к гражданской войне.
…Революция принесла народу ценный подарок: вежливость. Основное последствие революции – радостное просветление народа. А первомайский праздник показал, что за вежливостью пришли и смех, и радость.
Ж-д билеты . …создан особый комитет по урегулированию продажи ж-д билетов. Комитет обратился к населению с воззванием: записываться на очередь на первую половину мая и не образовывать очереди на Б. Конюшенной в день светлого первомайского праздника…
В Москве острый недостаток фуража, гибнут лошади. Готовится введение карточек на фураж. С 18 апреля уменьшен жителям хлебный паёк с 1 ф. до 3/4 ф.
В марте и апреле много германских и австрийских подданных самовольно приехали в Москву.
Опера «Жизнь за царя» будет теперь, очевидно, исключена из театрального репертуара.
В Мариинском театре совещание о дальнейших отсрочках военнообязанным артистам… В Александринском театре таких 28 ч., в том числе Мейерхольд. На собрании труппы Александринского театра принята резолюция: «Признать деятельность театров в военное время необходимой, так как она поддерживает бодрость в народе».
Не секрет, что вместе с борцами за свободу кое-где с сибирской каторги выпустили и уголовников. И все выдают себя за освобождённых политических.
Одесса . В честь 1 мая ярко манифестировал весь гарнизон во главе с генералитетом, офицерством и до последнего солдата. Евреи-юнкера шли с пением древнееврейских песен.
Витебск . Сознательным классом населения переворот встречен в нашей губернии с восторгом, но среди тёмной массы произошло замешательство. Наблюдались явления, не отвечающие задачам момента, – но сознательный класс взял верх.
(«Биржевые ведомости»)
В Киеве организуется общество югороссов. Югоросс – тот, кто признаёт своим языком русский литературный язык, а местом деятельности – территорию свободной Украины. Бороться с узко-национальным течением…
Ростов-на-Дону . Собрание трёх тысяч русских галичан постановило протестовать против захватной деятельности украинцев и их произвола к русским галичанам, буковинцам и угророссам, и их попыток превратить русские гимназии в украинские.
КРАСНОЕ КОЛЕСО СМЕНИЛОСЬ ЖЕЛТЫМНаталья Солженицына - о главной книге Александра Солженицына и о наших днях С обрание сочинений А.И. Солженицына в 30 томах выходит в издательстве «Время».
Три тома увидят свет впервые. В одном - авторский дневник эпопеи «Красное Колесо». В другом - книга о современной России «Иное время - иное бремя». В третьем - неопубликованная часть «Литературной коллекции».
Вслед за первым томом («Рассказы и Крохотки» 1950-1990-х) были отпечатаны тома 7-8. Это «Август Четырнадцатого» - Узел I «Красного Колеса».
Литературная хронология нарушена волей автора: «повествованье в отмеренных сроках» о русской революции выйдет до «Архипелага ГУЛАГ».
О
«Красном Колесе» рассказывает
редактор-составитель собрания сочинений Наталья
Дмитриевна СОЛЖЕНИЦЫНА.- Александр Исаевич Солженицын считает главной своей книгой не «Архипелаг ГУЛАГ», но «Красное Колесо». Почему?
- «Красное Колесо» - книга, параллельная всей его жизни.18 ноября 1936 года возник замысел: «Я буду писать роман о русской революции». Восемнадцатилетний студент начал с глав о боях в Восточной Пруссии в 1914-м.
В 1944-м именно в Восточную Пруссию - по совпадению! - пришел он сам со своей батареей. Потом был арест. В Бутырской тюрьме, на пересылках, на шарашке, в лагерях Солженицын расспрашивал старших о Семнадцатом годе.
И вот это был его вектор. Он его оседлал, пришпорил и летел на нем.
Материал «Архипелага»… его было так много! Он просто заставил выполнить очевидный долг, который наложила на автора его судьба.
Но вела Солженицына всю жизнь именно мысль: понять, как происходила катастрофа Семнадцатого? Каков ее механизм? Повторяем ли он? Был это рок или нет?
Революция в России не могла не произойти - или могла не произойти?
В 1970-х он записал: «Поразительно, что за 60 лет не написано в художественной литературе о таком великом событии, как Февральская революция, практически ничего… Так много мемуаров (россыпь), исследований - а романа нет. Такова сила заслоненности (позднейшими событиями). Все эти груды от современников лежат и томятся, как будто ждали меня».
Мощная скрупулезность
хроники ломает миф о «великой бескровной».
«Мартобрь» 1917-го: 11 тысяч самосудов. Кронштадт и
Гельсингфорс: число убитых офицеров - половина
от числа офицеров, погибших при Цусиме.
Петроград: расправы с
городовыми. Директор Путиловского завода
утоплен: хорош спину гнуть! Общинники громят
хутора отрубников - «столыпинских помещиков».
...До 1922 г. погибнут около 15
миллионов.
- По степени
подробности «Красное Колесо» - труд для группы
историков.
- Да, автор изучил и
задействовал колоссальный материал. Мемуары,
письма, дневники. Все, написанное историками в
эмиграции. Все главные газеты тех месяцев.
Александру Исаевичу
посчастливилось застать живыми еще немало
участников и свидетелей. После нашей высылки он
много встречался с эмигрантами первой волны.
Вот Александр Павлович
Севрюгин, православный монастырь в Бюсси. В
прошлом военный человек, он жил при обители.
Замечательно рассказывал о Первой мировой (он
был, кажется, подхорунжим) и о Гражданской.
Была чудесная встреча с
Зинаидой Степановной Мокиевской-Зубок, сестрой
милосердия Добровольческой армии. Ее
воспоминания позднее вышли во «Всероссийской
мемуарной библиотеке».
В разгаре работы А.И.
записывает: «В «Архипелаге» я написал: теперь
если придется получить бодрое письмо, то только
от бывшего зэка. Ныне, в 1977-м, могу добавить: или от
бывшего белогвардейца. Пережившие тьму, унижение
и нищету эмиграции, в возрастах по 80 лет, -
передают мне в письмах свою твердость, верность
России, ясный взгляд на вещи. Cтолько
перестрадать и так сохраниться духом! Очень
помогают взять эпоху».
Колоссальный материал
требует и недюжинного умения с ним обходиться.
Ниточек из источников можно натаскать сколько
угодно. Важно сразу каждой найти правильное
место. А то потом пропадешь. Не найдешь ее
никогда.
Картотека Александра
Исаевича для «Колеса» - она вся у нас
сохранилась. Она занимала ящики и столы большой
библиотечной комнаты в Вермонте. Это сотни
конвертов с надписями: «Петроградский гарнизон»,
«Петроградские заводы», «Флот», «Деревня»,
«Казачество», «Церковь», «Земство», «Кадеты»,
«Ревдемократы». Или: «Гучков», «Маклаков», «ген.
Алексеев», «Троцкий».
И в каждый конверт он при
чтении сразу вкладывал выписки по теме.
- В докомпьютерную
эру...
- Конечно. Но - при
его четком складе ума и математическом
образовании. А это помогает в любой профессии. В
«Дневнике романа» есть запись: «Для такой
работы, как мои Узлы, нужно еще одно качество или
страсть - систематика. У писателя ее, как
правило, не бывает. А без нее я бы тут пропал
давно».
Укорененность этой книги
не только в документах. Но и в них. И в ответах на
главные вопросы многое менялось по мере
добывания и усвоения материала.
«Красное Колесо» -
суровая книга. Именно благодаря систематике
автора.
Солженицын точно
расплетает по ниточкам наш любимый плач:
«Тяжелей всех судьба казнит Россию». Да за что
же?!
…Читаешь о плане второго
этапа реформ Столыпина. Увеличить число
стипендиатов в университетах в двадцать раз,
число средних школ - до 5000, высших - до - 1500.
Ввести «ценз профессионализма» в госаппарате -
и тем еще облегчить вертикальную мобильность.
(Хотя в 1910-х 20% гимназистов уже были «из
крестьян».)
Далее в проекте - дороги,
заводы, развитие земств и геологии. Какие планы
переустройства страны к 1932 году!
…Читаешь далее: из чего
сложилась гибель Столыпина? Из того, что генерал
N., долго не думая, дал агенту Богрову пропуск в
театр. А офицер N. не проверил его в дверях - хотя
был обязан. И Богров вошел в Оперу с оружием. А
отчего же единственный охранник Столыпина был
далеко от него? А...
То же и Февраль 1917-го.
Читатель видит, как «гибель империи» сложилась
из тысяч поступков. Из лености, тщеславия, страха
перед «общественностью» конкретных людей.
Кто из них знал, что делает
свой шаг к общей бездне? И что до 1953 г. в ней сгинут
50 миллионов?
…И фертом из табакерки
выскакивал на авансцену истории инженер-путеец
Бубликов - чтобы разослать телеграмму о
событиях в Питере по всей России. После чего
брожения запасных полков перешли в разряд
мировых событий.
Остановить было уже
нельзя. Или можно? На этом перекрестке? На той
станции?
Самая сильная нота книги:
так и мы не знаем, что творим здесь и сейчас.
Как много перекрестков, на
которых один в поле воин. И его выбор решит дело.
Но еще одно выступает из
скрупулезной хроники. Людей, не захваченных
общей лихорадкой, нашлось не так много. Они были:
деятельный царский министр Риттих, честный
народник Пошехонов, полковник Кутепов, рабочий
лидер Козьма Гвоздев. Но соблазненных славой
либерального генерала или правом пошабашить «в
народе» оказалось больше.
- Книга строгого суда...
Даже не над революцией.
- Я бы так не сказала.
Эта книга предлагает читающему вынести свой суд.
Вероятно, он будет у многих суровым. Но не потому,
что так хотел автор. У Солженицына-писателя есть
такой принцип: о каждом персонаже он пишет
изнутри. Позволяет каждому быть себе адвокатом.
Даже если этот человек
автору неприятен, или чужд, или странен,
аргументы в пользу его выбора изложены его же
мыслями: будь то Керенский, Милюков, Плеханов или
Николай II. Так возникает органное звучание этой
исторической прозы.
- Но тогда кем же был
Ленин? По томам «Октября» и «Марта» кажется: не
демон, не демиург. Так, поплавок на волне, пузырь
земли. Не причина гибели миллионов и «вывиха оси»
России, а следствие слабости, лености, страха
сотен иных людей.
- Нет, конечно. В том
и беда, что люди различают демона, лишь если он
является в мефистофельском плаще. Ленин был
человеком огромных возможностей. Отчасти и
поплавок на волне, и пузырь земли. Но он нес в себе
колоссальный заряд. И держался на этих волнах,
где никто, даже сильнейшие, ничего не могли
сделать. Не упустил момент, когда гребень волны
поднялся и взметнул его, куда он и метил.
Вот это и отличает гения
от не-гения.
Такая была у него начинка
и такая невероятная целеустремленность, что он
не упустил этот миг. Шел к нему всю жизнь. Но ведь
не мог знать: случится - не случится? Большинство
даже высокоодаренных людей отпускают поводья в
свой главный миг.
Парвус был ярче. И Троцкий
ярче. Ну и что? Да, они лидировали на каких-то
отрезках. Но и только. И блистая, и поражая, и
увлекая за собой, они тем не менее не прошли всей
дистанции. Они просверкнули и проиграли. Ленин не
проиграл. Он все перевернул. И мы все еще живем в
ленинской России.
Он, конечно, не
черно-красный демон. Cкорее… серый. Но мощнейший.
И это гораздо страшнее,
чем демон-артист.
- «Дневник романа»,
«Дневник Р-17» будет опубликован впервые. Когда?
- Желание автора и
мое желание - как можно быстрее покатить
«Колесо». Второй Узел, «Октябрь Шестнадцатого»,
уже в издательстве. Думаю, тома выйдут в
феврале-марте. К осени 2007-го - четыре тома
«Марта». Потом «Апрель». И за ним «Дневник Р-17».
Полагаю, в 2008 году.
- А какова эта книга?
- Жизненные
противостояния Солженицына, публично известные,
оставляют впечатление человека стального.
Бескомпромиссного. Лишенного сомнений.
Об этом не раз писали. Он
кажется таким.
На самом же деле все
совершенно по-иному! И дневник, сопровождавший
двадцать пять лет его работы над «Красным
Колесом», это раскрывает. Там много сомнений,
даже терзаний.
«Дневник Р-17» писал
человек страдающий.
В каких-то записях автор
отчаивается, что, видно, недостанет сил завершить
«Колесо». Потому что на хронику нескольких
месяцев - Шестнадцатого и Семнадцатого - ушло
столько лет труда.
Но дальше, в процессе
работы, он убеждается (и мы вместе с ним), что уже с
мая 1917-го ничего нельзя было вернуть и
затормозить.
Прежде он хотел вести
действие до Октября 1917-го, так же детально
показывая, как это было. А потом понял, что уже в
мае не стало сил, которые это космическое колесо
могли остановить. Что случилось - уже показано. И
- уже случилось…
- Может быть,
десятитомной хронике не хватает краткой и
жесткой коды?
- В конце каждого
тома «Марта» была такая вот кода - обзорная
глава. Написанная «сегодняшним человеком»:
Солженицыным, прошедшим Вторую мировую, ГУЛАГ,
высылку.
Я-то как раз полагала, что
эти главы в корпусе «Колеса» противоречили
замыслу: максимально точно реконструировать
события, но право суда вручить читателю.
Александр Исаевич колебался, наши споры - на
страницах «Дневника». В конце концов он соединил
эти четыре главы в статью «Размышления над
Февральской Революцией».
- «Размышления» есть
на сайте www.lib.ru. Там очень сильна тема «Красного
Колеса» как книги о вечной розни между властью и
«общественностью».
«Это было - как
всеобщее (образованное) состояние под гипнозом.
…Накал ненависти между образованным классом и
властью делал невозможным никакие
конструктивные совместные меры, компромиссы,
государственные выходы, а создавал лишь
истребительный потенциал уничтожения».
Результаты той розни
налицо. Но можно ли нам в 2007-м «признать
правительство»?
- Вообще-то
правительство неяркое… Но вот что:
правительство пора признать участником диалога.
Пора с ним спорить, пора его сечь, пора его
хвалить, ежели заслужит!
Возможность сказать вслух
сейчас есть. Да, ее нужно добиваться. Но мы видим:
на волеизъявление групп власти реагируют.
Так было с монетизацией.
Так 28 тысяч человек вступились за Щербинского -
водителя, при обгоне которого погиб губернатор
Евдокимов. Движение обманутых дольщиков, идея
референдума в Петербурге о башне «Газпрома» на
Охте… Народ точно учит новый язык разговора с
властью.
- Или сопротивление
СТД и Союза музеев закону «Об автономных
объединениях». И добились коррекции -
двухлетним крючкотворством согласительных
комиссий.
- И заметьте: в этой
акции не мог участвовать весь народ. Но группа
людей, которая считала это своим кровным делом,
нашла возможность влиять на Думу.
Мы так привыкли, что были
цари, потом большевики, при которых лучше не
вылезать… Сознание людей должно измениться, а
меняется страшно медленно.
Принцип взаимодействия с
властями должен родиться другой. Тот, которого не
было в России в Феврале 1917-го: не ломать все с
размаху и не сдавать все без звука.
- Есть сцена в
«Колесе»: полковник Воротынцев у Шингарева.
Октябрь 1916-го. Известный кадет, будущий смертник
Шингарев с ужасом и восторгом говорит: читаю о
Франции конца XVIII века. О, какое сходство с нами!
Воротынцев отвечает: «Не
сами ли мы эти параллели нагоняем? А как бы усилия
приложить - распараллелить? Как бы… обминуть?».
Мы любим строить эти
параллели. Особый соблазн: пишущие растут над
собою на размер предсказанной беды. Она
сгущается в разуме читателей: коль уж все пишут! И
наступает.
В 1916-м читали о гильотине.
Сейчас о сходстве с
Германией в канун фашизма.
Что вы думаете об этом?
«Как бы усилия приложить - распараллелить»?
- Недавние дикие
проявления бесконечно удручают. На моем курсе
мехмата МГУ учились вьетнамские мальчики; это
были ангелы просто… Тихие, старательные, милые.
И вот таких же в
Петербурге на улице убивают.
Я жить не могу от стыда,
когда такое происходит.
Несомненно, с этим нужно
бороться жестче. Кажется, наконец начинают.
Но я думаю, что население
России не несет в себе корней фашизма. По всему
предыдущему опыту: их нет!
Но тем не менее мы видим
факты. Значит, надо искать причину. Я думаю,
«наша» в том, каким путем пошло избавление от
коммунизма в 1990-х. Социальная безнадега целых
городков. Или районов в больших городах: к таким
городам долго относился и Петербург.
В 1996 году мы были там с
Александром Исаевичем. Это были слезы! Грязный,
плачущий город. Плачущий в прямом смысле: все
фасады с темными потеками.
Тогда и появились
скинхеды петербургские. Это же ясно: подворотни
большого города, где скапливаются подростки.
Сегодня обрушилась нужда - и нет работы - и
впереди безнадежность. В таком воздухе всегда
найдутся гуру, которых пьянит власть.
Разваливалось хозяйство в
целых регионах. Негде было работать. И уехать
невозможно. И люди во множестве попали в
социальную ловушку.
- В 1998-м в книге
«Россия в обвале» Александр Исаевич приводил
письма к нему об этом. Сейчас пишут о том же?
- Пишут все время:
его вообще признают защитником провинции. Да он
всегда им и был. Люди пишут о том, что им теперь
недоступно. Очень много - о культуре, которая
сейчас не доступна нигде, где нет нефти. Особенно
учителям, врачам в Средней полосе. Да, стало чуть
лучше с зарплатами. Видно по письмам. Но все равно
нет денег, чтобы в каникулы приехать в Москву,
походить по театрам, по выставкам (как прежде
делали учителя). Теперь в каникулы они работают
на огороде.
Много людей нравственно
подорваны этими годами.
- В Англии 1930-х после
Великой депрессии жилось так трудно, что рабочие
и часть элиты интересовались опытом рейха. Но
смогли «обминуть».
- Решение этих
проблем - очень тяжелое. Но истоки - не в русском
национальном характере.
Агрессия может ожить в
любом обществе, была бы среда. Среду мы создали
сами крайне неумелым переходом. Те, кто вел
страну в 1990-х, забыли, что есть люди, о которых
надо заботиться. Более умные из прежних лидеров
теперь это признают.
- Вы упомянули:
постсоветские годы Александр Исаевич называет
«Желтым колесом». Что за этой формулой?
- Мы не видели август
1991 года в Москве. Жаль: это переживалось
участниками как великие дни. Но тот подъем был
канализирован в ничто. То, что называли
демократией в эпоху Ельцина, конечно, было
фарсом.
Ложь (иногда по глупости,
но чаще сознательная) ломила уши, когда в 1994-м мы
вернулись. Хотелось спросить: «Неужели вы сами
этого не слышите?».
Многие не слышали.
Возможно, по инерции 1991 года.
...Желтизна - и в
мгновенной смене идеалов, в которых воспитывали
детей. Их отменили в одночасье. Стало хорошо быть
богатым. Но «Не укради!» стало вслух произнести
неприлично. «Не убий» тоже не звучало.
Нравственные императивы ушли из речи на годы.
И оказалось: не поддаться,
жить своим разумом, остаться верным тому, чем
дышал, - в Желтом вихре безопаснее, чем в Красном.
Но тоже очень непросто.
Красное Колесо… оно хоть
не пряталось. Желтое пришло исподволь, под
ложными лозунгами. И тоже убило огромное число
людей.
Накат этого нового Колеса
мучил Александра Исаевича изначально. Вот его
записи:
«Три Великие Смуты
сейчас сошлись на моих столах. Смута
Семнадцатого века, которую я слежу - по
историкам, да как раз-то с поиском уроков; Смута
Семнадцатого года, доработанная до дна; и Третья
Смута, сегодняшнего дня… и к которой «Колесо»
так и опоздало, опоздало.
Эти 75 лет немилосердно
накладывались на нашу страну - все новыми,
новыми давящими слоями, отбивая память о прошлом,
не давая вздохнуть, опомниться, понять дорогу. И
- опять мы на той же самой, Февральской: к хаосу, к
раздиру, на клочки.
И демократы наши - как и в
17-м году, получив власть, не знают, как ее вести: и
не мужественны, и не профессиональны.
В Семнадцатом веке наш
народ в глубинах страны был здоров, сыт и духом
стоек. И устоял. В Семнадцатом году - еще сыт и
еще здоров телом. А сейчас - все голодны, больны,
в отчаянии и в полном непонимании: куда же их
завели?».
Это 1991 год.
- Эпопея выходит в
новой авторской редакции...
- Изменения касаются
главным образом «Марта» и «Апреля». Суть -
освобождение от избыточной информации. По
преимуществу, в «газетных» главах.
Александр Исаевич ими
увлекался. Прислали из Гуверовского архива
микрофильмы газет 1917 года, и он провел
существенную часть жизни за «одороблом». (Мы
называли аппарат для чтения крестьянским
словцом: он был большой до нелепости.)
В газетах было столько
ярких деталей! Но такой объем трудно воспринять.
А у автора не было сил на
ужатие: мы уже спешили в Россию. Началась
перестройка. И Солженицын с «Апрелем» очень
торопился.
Года два назад он провел
серьезную редактуру. 5-7% объема автор отсек. К
явному облегчению чтения. Но изменений сути,
иного взгляда на траекторию Красного Колеса там
нет.
- Мы ведь точно
боимся этой темы. В 2006-м был опыт в «Живом
журнале» - публицист Ольшанский задал вопрос: «С
кем бы вы были в 1917-м?».
Дали 1100 ответов. В
основном: «С красными: я из малоземельных». «С
красными: они построили в дикой стране Магнитку».
Часто отвечали: «Я был бы с теми, кто побеждает».
Похоже, страна не хочет
осмысления и покаяния.
К осуждению
коллективизации и 1937-го нас вели выжившие жертвы
и их потомки. Жертвы Гражданской и 1920-х гг.
потомков в России почти не оставили.
- Это очень спорно.
Думаю, что тех, кто сегодня в России осуждает
коллективизацию и 1937-й, не больше, чем тех, кто
готовы признать правомерность и героизм Белой
борьбы. Но важнее иное: когда кровные потомки
поднимают голос, это не так ценно, как когда не
кровные. Я думаю, покаяние народа за неправедный
кусок своей истории не только возможно, но и
необходимо. Нет, не в форме храмового действа.
Покаяние - в труде осознания прошлого. И в
вынесении (на основании уже сегодняшнего опыта)
своего личного вердикта.
Нам Бог дал эту землю и
язык; наши предки растили, накапливали,
окультуривали. Мы спустили все это. Уничтожили
друг друга. Как за это не каяться?
Но пока что «победа
красных при Рунете» меня не удивляет. Старая
пропаганда работала мощно, долго. И прочно
внедрена в сознание взрослых соотечественников.
- В книге есть
формула: «Младенческий, дополитический народ
легко соблазнить». Закон о всеобщем начальном
образовании в России принят в 1908-м. Выполнен в
1930-х. «Всеобщее среднее» СССР получил в 1970-х. Наша
первая общая картина России ХХ века - из
брежневских учебников.
- После нашего
возвращения Александру Исаевичу не раз
присылали новые учебники истории на экспертизу.
Тоже слезы. Не агитационных, служащих факту,
достойных уважения учебников по истории России
ХХ века пока не видно.
Так что, к сожалению, и
подростки знают не больше и не качественнее
старших.
Но вот то, что столько
людей ответили в Сети на «сугубо исторический
вопрос», может быть, означает: бродит тревога
самоопределения? Серое пятно хочет быть
просвечено.
Помните, у Ахматовой в
«Поэме» строки, написанные уже в 1940-х, с новым
опытом: «Словно в зеркале страшной ночи / И
беснуется, и не хочет / Узнавать себя человек, / А
по набережной легендарной / Приближался не
календарный - / Настоящий Двадцатый Век».
Если хотите, «Красное
Колесо» - зеркало, которое автор подставляет
нам.
Вот зеркало. Если вы
отважитесь на труд самопознания и будете в силах
принять его итоги - не все потеряно.
…Важно даже не присудить,
кто был прав. Важно понять: какой стебель из всего
произошедшего может вырасти для сегодняшнего
дня? Только это и важно!
Кто помнит, что в 1910-х
экономика в России росла как на дрожжах? И что при
том у нас были самые низкие в Европе налоги: 1%, а
не 33%? Хотя страна была та же: огромная, население
не больно плотное, а кое-где - совсем редкое. И с
дорогами беда.
Но те же дороги: разве мы
помним, что трассу Транссиба проложили в 1901-1910-м
- в рекордные сроки? Сейчас немцы проектируют
скоростную дорогу Кельн-Шанхай. Рассчитывают на
те же десять лет. А ведь век прошел.
Но мы только и твердим: все
в России было очень плохо. И надо глядеть на
Запад.
Конечно, на Запад надо
смотреть. И на Китай с его чудом. Смотреть надо
всюду. Но поскольку строить все равно придется на
нашей земле - надо знать, как хозяйствовали
здесь, у нас. И как дальше разрушали.
- Но тогда почему
тираж собрания сочинений А.И. Солженицына - 3
тысячи? Книги, выходящие в 140-миллионной стране
таким тиражом, существуют перед Богом, но не
перед людьми. Не оттого ли мы остались при
истинах советских учебников, что их печатали
миллионами?
- Я к этому очень
спокойно отношусь. Мы же теперь существуем «в
условиях рынка». Издательство «Время» назвало
этот тираж пробным. Проба явила себя так: 3000
исчезли со складов «Времени» к концу первого дня
продаж. Тут же Екатеринбургу был заказан второй
тираж, весь обеспеченный заказами оптовиков и
магазинов. Сейчас он уже в Москве.
Так что издатели будут
печатать столько, сколько решит прочесть страна.
Беседовала Елена
ДЬЯКОВА
Только топор может нас избавить, и ничто, кроме топора… К топору зовите Русь.
из письма в «Колокол», 1860
Узел I
Август Четырнадцатого
10–21 августа ст. ст
Книга 1
Кавказский Хребет. – Саня Лаженицын едет на станцию. – Своё станичное. – Первые газеты. – Встреча с Варей. – Её зов. – Как они встречались раньше. – Впечатления Вари от первых дней войны. – Её отговоры.
Они выехали из станицы прозрачным зорным утром, когда при первом солнце весь Хребет, ярко белый и в синих углубинах, стоял доступно близкий, видный каждым своим изрезом, до того близкий, что человеку непривычному помни?лось бы докатить к нему за два часа.
Высился он такой большой в мире малых людских вещей, такой нерукотворный в мире сделанных. За тысячи лет все люди, сколько жили, – доотказным раствором рук неси сюда и пухлыми грудами складывай всё сработанное ими или даже задуманное, – не поставили бы такого сверхмыслимого Хребта.
От станицы до станции так вела их всё время дорога, что Хребет был прямо перед ними, к нему они ехали, его они видели: снеговые пространства, оголённые скальные выступы да тени угадываемых ущелий. Но от получаса к получасу стал он снизу подтаивать, отделился от земли, уже не стоял, а висел в треть неба и запеленился, не стало в нём рубцов и рёбер, горных признаков, а казался огромными слитными белыми облаками. Потом и облаками уже разорванными на части, уже не отличимыми от истых облаков. Потом и их размыло. Хребет вовсе изник, будто был небесным видением, и впереди, как и со всех сторон, осталось небо сероватое, белесое, набирающее зноя. Так, не меняя направления, они ехали больше пятидесяти вёрст, до полудня и за полдень, – но великанских гор перед ними как не бывало, а подступили близкие округлые горки: Верблюд; Бык; плешивая Змейка; кудрявая Железная.
Они выехали ещё не пыльной дорогой, ещё росной прохладной степью. Они проехали те часы, когда степь звенела, вспархивала, щебетала, потом посвистывала, потрескивала, пошуршивала, – а вот уж к Минеральным Водам, волоча за собой ленивый пыльный взмёт, подъезжали в самый мёртвый послеполуденный час, и отчётливый звук был только – мерное постукивание их таратайки, дерево об дерево, а копытами в пыль становились лошади почти неслышно. И все тонкие запахи трав за эти часы были и перешли, а теперь настоялся один знойный солнечный запах с подмесью пыли, и так же пахла их таратайка, и сенная подстилка, и сами они – но, степнякам от первой детской памяти, этот запах был им приятен, а зной – не утомителен.
Отец пожалел дать им рессорную бричку, берёг, оттого на рыси их трясло и колотило, и б?льшую часть дороги они проехали шагом. Ехали они меж хлебов и между стад, миновали и солончаковые проплешины, перекатывали пологие холмы, пересекали отлогие балки, с близкой водой и сухие, ни одной настоящей реки, ни одной большой станицы, мало кого встречая, мало кем обогнанные по воскресному малолюдью, – но Исаакию, и всегда терпеливому, особенно сегодня, по настроению и замыслу его, совсем не тягостны были эти восемь часов, а мог бы он и шестнадцать проехать так: из-под дырявой соломенной шляпы – посверх лошадиных ушей, да придерживая возжи ненужные.
Евстрашка, младший, от мачехи, братишка, – эту всю дорогу ему сегодня же ворочаться в ночь, – сперва спал на сене за спиной Исаакия, потом вертелся, на ноги поднимался, разглядывая в траве, соскакивал, отбегал, догонял, полно было ему дел, ещё и рассказывал или спрашивал: «А почему, если закроешь глаза, кажется – назад едешь?»
Сейчас перешёл Евстрат во второй класс пятигорской гимназии, но сперва, как и Исаакия, его соглашался отец отпустить только в ближнюю прогимназию: остальные ведь, старшие братья и сёстры, не знали не видели ничего, кроме земли да скота да овец, и жили же.
Исаакий был пущен учиться на год позже, чем надо, и после гимназии год передержал его отец, не давая себе сразу втолковать, что теперь какой-то нужен университет. Но как быки сдвигают тяжесть не урывом, а налогом, так Исаакий брал с отцом: терпеливым настоянием, никогда сразу.
Исаакий любил свою родную Саблю, и хутор их в десяти верстах, и сельскую работу, и теперь, в каникулы, нисколько не отлынивал ни от косьбы, ни от молотьбы. В понимании своего будущего он как-то рассчитывал соединить свою первородную жизнь и набранное в студенчестве. Но, что ни год, выходило напротив: учение безповоротно отделяло его от прошлого, от станичников и от семьи.
Во всей станице двое их было, студентов. Удивленье и смех вызывали среди станичников их рассуждения, их вид, – и едва приехав, спешили они переодеваться в своё старое. Впрочем, одно было приятно Исаакию: станичная молва почему-то отделила его от другого студента и назвала – с издёвкою же - народником. Кто это первый прилепил и как это выложилось, а все дружно стали кликать его «народником». Народников давно уже в России не было, но Исаакий, хоть никогда б не осмелился так представиться вслух, а понимал себя, пожалуй, именно народником: тем, кто ученье своё получил для народа и идёт к народу с книгою, словом и любовью.
Однако даже в родную семью возврат был почти невозможен. Три года назад уступивши непонятному университету, отец уже не менял решенья, не брал назад, но испытывал как свою ошибку, как потерю сына. Только и видел он в нём прок на каникулах – взять Саньку на сельские работы, а в остальные отлучные месяцы развидеть смысла учёности не мог.
Да с отцом осталось бы у них сродно, когда б не мачеха Марфа – бойкая, властная, жадная, стягивала дом под свою руку, свободя простор для детей своих. Старшие братья и сёстры Исаакия уже отделились, по мачехе чужел и отец, и дом родной. Приглядясь, позадумывался Саня ещё и пареньком: как же тяга эта ведёт человека всего, и долго, если, за сорок овдовевши, отец привёл вторую жену двадцатилетнюю, а этакой бабе молодой проворной, сам теперь о-шестьдесят, уставу твёрдого положить не мог и не многое сам решал.
Да и воззрения новоприобретаемые отдаляли Исаакия. В детстве знал он немудро, безпонятно посты и праздники, босиком ко всенощной, – а потом от становой народной веры кто только его не отклонял. И Саблинская сама, и вся округа их была просеяна сектами – молоканами, духоборами, штундистами, свидетелями Иеговы, из секты была и мачеха, стал насчёт церкви теряться и отец, споры о верах были излюбленные в их местности в досуг, Саня много ходил прислушивался, пока воззрения графа Толстого не отодвинули ему эти все разноверия. Сумятица умов была и в городах, образованные друг друга тоже не все понимали, а учение Толстого так убедительно укладывало в мире всё, требуя одной лишь правды. Увы, и толстовская правда в отношениях с семьёй привела Саню, наоборот, ко лжи: так, став вегетарианцем, нельзя было объяснить, что делает это по совести, – позор и смех поднялся бы и по семье и среди станичных; пришлось начинать со лжи, что не есть мясного – это медицинское открытие одного немца, обезпечивает долгую жизнь. (А на самом деле, накидавшись снопами, тело до дрожи требовало мяса, и ещё самого себя надо было обманывать, что довольно картошки и фасоли.)
Отчуждение от семьи облегчило Исаакию и нынешнее решение, с чем уезжал он теперь, – но и тут открыться не мог, пришлось и тут солгать, что требуется ему ехать в университет на практику прежде времени, и саму эту практику придумывать и втолковывать простодушному отцу.
Три недели войны отозвались до сих пор в их станице лишь двумя царскими манифестами, на Германию и на Австрию, прочтёнными в церкви и вывешенными на церковной площади, да двумя отъездами запасных, да ещё отдельным отгоном коней в уезд, потому что числилась теперь станица Саблинская не казаками терскими, а кацапами. Во всём же другом как не было войны: не попадали в их станицу газеты, и письмам из Действующей армии было рано, – да ещё понятия такого не было «письма», до сих пор «получать письма» в их станице было нескромностью, выделением, Саня старался не получать. Из семьи Лаженицыных не взяли никого: старший брат был уже в годах, уже сын его служил на действительной, у среднего брата не хватало пальцев, Исаакий – студент, а мачехины дети ещё малы.
И в сегодняшней полудневной езде по обширной степи тоже не послан был им никакой знак войны.
Переехав по мосту Куму, перевалив каменистым переездом через зноистое двухпутное полотно и уже едучи по травяной улице станицы Кумской, теперь Минеральных Вод, – и тут нигде не заметили они признаков войны. Так не хотелось жизни переворачиваться! Где только могла, она текла и таилась по-прежнему.
В тени большого вяза у колодца они остановились: Евстрашка должен был здесь обгодить, остудить и напоить коней, потом подъехать к станции. Саня обмылся, обхлюпался до пояса, два ведра извёл, ледяную на спину поливал ему Евстрашка тёмной жестяной кружкой, – тогда протёрся хорошенько, надел чистую белую рубаху с пояском, вещи покинул в таратайке и налегке, сторонясь от пыли, пошёл к станции.
Пристанционная площадь недавно была украшена посадкой сквера, но так и рылись куры по её окраинам да к длинному зданию станции подъезжавшие шарабаны и телеги взнимали воздушный наслой пыли.
Зато минераловодский перрон, во всю длину покрытый лёгким навесом на тонких крашеных столбиках, провеваемый, прохладный, манил за собою курортами и сегодня, как всегда. У столбиков навеса вился дикий виноград, всё было привычно-дачное, весёлое, никакой войны и здесь как будто не знал никто. Дамы в светлых платьях, мужчины в чесучёвом шли за носильщиками к платформе кисловодских поездов. Продавалось мороженое, нарзан, цветные летучие шары – и газеты. Саня купил одну, подумал – и вторую, разворачивал их уже на ходу, а потом на лавочке у дачного перрона. Вопреки обычной степенности он не дочитывал сообщений, перескакивал по столбцам – и просветлялся. Хорошо, хорошо. Наша крупная победа под Гумбиненом! Противник будет вынужден очистить всю Пруссию… И в Австрии хорошо дела… И у сербов победа!..
По хуторской привычке бережа всякую вещь, вот и бумагу, он сложил газеты не заминая, не рвя, как если б думал нужны будут вечно, встал и пошёл в кассу, узнавать о поездах. Он ровно шёл сквозь пассажирскую сутолоку, не разглядывая людей, – и вдруг из этой пересечки вырвалась девушка, он и не обернулся, как летела она, может быть на поезд, – а она к нему! он тогда и понял, когда обвила его за шею руками, притянулась, поцеловала – а вот уже и откинулась, своей смелости удивляясь, раскраснелая, радостная:
– Саня!! Вы?? Ка-кое совпадение! А я всю дорогу из Петербурга почему-то…
Всего-то полсекунды обнимала, а всё настроение и мысли сшибла, сметнула, и он стоял растерянный, с тем летучим, что возникло в этот налётный миг, и ещё оставалось на нём, не только от губ, солнечно нагретых.
Варя. Старая знакомая гимназических лет, после Пятигорска и не виделись, сперва ещё писали иногда. Раньше – заглаженная узкая головка сироты, а теперь волосы стрижены, пышно набиты вширь, и какой-то взгляд победно-возбуждённый:
– Я почему-то так и думала: а вдруг – вас встречу? Понимала, что невозможно, а… Даже мысль была – дать вам телеграмму в станицу, только знала, что вы не любите.
Саня стоял, улыбаясь. Он сбит был – и как она изменилась от шестиклассницы, и неожиданностью, и какая, при чём тут телеграмма (разорвалась бы в доме как бомба), и ощущением нагретости её.
– А я вот четвёртые сутки всё еду! – радовалась она. – Умирает мой опекун, и надо поклониться. Не самое удобное время ехать, поезда полные… А вы?.. Тоже едете?.. Или встречаете кого?
Такая дурашливая мысль, пошутить: вас. И этот налёт её, и безо всяких усилий… Пошутить: а я по сну приехал, вы мне приснились; сразу: да не может быть? Она так и стояла, как будто всё ещё разогнанная, в наклон к нему.
Варя не бывала красива, и не похорошела за эти годы, оставался тот же твердоватый по-мужски подбородок и удолженный нос, но вспыхнуло радостное напряжение встречи, от чего она опалена и просто хороша:
– А помните?.. А помните?.. Как мы с вами на бульваре тоже вот так встречались – неожиданно, без уговора? Судьба?.. Слушайте, Саня, куда вы сейчас? Ну, найдите время! Давайте побудем вместе. Давайте, я побуду в Минеральных?.. А хотите – поедемте в Пятигорск?.. Как вы решите, так и будет, а?.. – Внезапные фразы бросала она, с неожиданным значением и выражением, как налетела и как стояла, не вполне ровно.
Заколебало, заклубило, замутило всё то высокое чистое настроение, с которым Саня сегодня прозрачным утром выехал и насматривался на снежно-синий скалистый Хребет. Как Хребет расплылся, так вдруг и всё дорогое настроение его. Вечное борение с искусами, вся наша жизнь: мяса есть нельзя – а хочется, злого делать нельзя, доброе трудно… А в Минеральных Водах только пройдись, тут увидят свои станичные, дома расскажут… А ехать в Пятигорск – и вовсе уклонение, вздор. Гостиницы, рестораны?.. Все копейки рассчитаны на билет.
Жалко было своё сегодняшнее особенное утро. Но, с удивлением к себе: уже и жалко было бы не встретить Варю. Так Саня ощущал, что, пожалуй, способен вдруг и поехать с ней.
А она сияла, остролицая, видя его уже согласным, но по разгону повторяла с резковатыми призвуками:
– А – куда вы? Куда? Зачем?
И так сама напомнила. Навела.
Улыбаясь рассеянно и чтоб её не обидеть:
– Я… В Москву. – Он смотрел в сторону, вниз, как виноватый. – Сперва в Ростов заеду, там друг у меня, Константин, может быть знаете?
– Но ведь до занятий ещё три недели! – Рукой, до локтя открытой, взяла у локтя его, крепко, требовательно. – Или, думаете, вас…? – затревожилась, потянула сильней, – с четвёртого курса? Ни за что! Зачем же вы едете?
Вот так просто ответить на ходу – было разменно, недостойно. Саня улыбался смущённо:
– Да понимаете… Н-не сидится… на хуторе…
Она вздрогнула откинутой головой, как лошадь, увидевшая круто вниз, и напряглась, уже за обе руки спасая его:
– Да вы… не… ли… до-бро-вольно?..
Правда, они встречались раньше, даже не уговариваясь. Со скрытой надеждой ученица городского училища выходила к вечеру на главный бульвар Пятигорска, и вот ей навстречу шёл уже знакомый, на три года старше, гимназист.
А встретясь, они рассуждали. Их встречи были серьёзные, умные разговоры, для Вари очень важные: Варя никогда никого не помнила старшего близкого. Даже когда темнело, наставницы и наставники увидеть их не могли, и Сане вполне было уместно взять Варю под руку, – он не брал. И она особенно уважала его за такую серьёзность. (Хотя, пусть бы меньше уважала.)
Позже, переведясь в гимназию, она стала встречать Саню и на ученических балах и других собраниях, но и там больше рассуждали, а не танцевали никогда. Саня говорил, что объятия вальса создают желания, ещё не подготовленные истинным развитием чувства, и граф Толстой полагает в этом дурное. Подчиняясь его мягким разъяснениям, уверилась и Варя, что танцевать не хочет.
И ещё потом сохранялась между ними переписка, очень разумные письма писал он. Хотя в Петербурге на курсах далеко расширился варин кругозор, и много умных людей знала она теперь, но и Саню вспоминала.
А когда три недели назад у себя на Васильевском Варя прочла наклеенный на тумбе царский манифест, потом трамваем переехала через Неву, а там, на Исаакиевской площади, патриоты громили германское посольство, били стёкла, выбрасывали в окна мебель, мрамор и проткнутые картины, свалили с кровли на тротуар огромных бронзовых коней, ведомых гигантами, и все люди вокруг возбуждённо радовались, будто пришла не война, но их долгожданное счастье, – в тот смутный миг, подле черно-коричневых колонн Исаакия, защемило у Вари: повидать бы теперь Саню. Да проезжая мимо Исаакиевского собора она и всегда его вспоминала: не любя своего имени, Саня отшучивался, что Пётр Великий ему тёзка: тоже на Исаакия родился, отчего и собор, только императору облагозвучили имя, а степному мальчику нет.
Не предполагала Варя, внезапно вызвали ее в Пятигорск: тяжело заболел её опекун, не опекун, – жертвователь, на деньги которого она и многие другие сироты учились, и сочтено было, что она должна его навестить, хотя он и не помнил всех, на кого жертвовал, и не мог приезд какой-то незнакомой курсистки с остывшими благодарностями подбодрить его. И вот, черезо всю ширину Империи, томясь четыре дня в поездах, Варя почему-то придумывала и вызывала: «Саня, встреться! Саня, встреться!» – как когда-то, проходя всю длину пятигорского бульвара.
Не обязательно именно Саню, сколько мужских характеров этот Толстой перепортил. А просто ехала Варя от Исаакия – через Москву, через Харьков, через Минеральные Воды, всё санины места. Грянула война – ей стало одиноко, упущенно. Не была и прежде полна её жизнь, но ощущалась полнота общего озера. А теперь как будто разверзся донный провал, и туда с крученьем и гулом стала навсегда уходить вода озера – и пока не всё пересохло, надо было спешить, спешить!
А ещё: разобраться, как это сразу всё закособочилось, куда поползло? Всего месяц назад, три недели назад, кажется никакой мыслящий русский гражданин не сомневался, что глава России – презренная личность, недостойная даже серьёзного упоминания, немыслимо было без насмешки повторить его слова. И вдруг в день-два всё изменилось. По виду образованные и неглупые люди, никем не понуждаемые, собирались, строгие, около тумб – и с этих тупых цилиндрических тумбенных туш им выглядело длинное титулование монарха совсем не смешным, и никем же не понуждаемые чтецы громко читали ясными голосами:
«Встаёт перед врагом вызванная на брань Россия, встаёт на ратный подвиг с железом в руках, с крестом на сердце… Видит Господь, что не ради воинственных замыслов или суетной мирской славы подняли мы оружие, но ограждая достоинство и безопасность Богом хранимой нашей Империи, боремся за правое дело…»
Всею долгой дорогой наблюдала Варя сопутствия войны: военные погрузки, проводы. Особенно на полустанках лихо выглядело русское прощание: под балалайку выплясывали запасные на утолоченных площадках, взметая пыль, и что-то развязно кричали, видно пьяные, а родные крестили их, плакали по ним. Когда ж мимо товарного поезда запасных проносился другой такой же поезд – взлетало братское «ура-а-а-а!» из двух поездов и растягивалось, безумное, отчаянное, безсмысленное, на длину двух составов.
И никто не демонстрировал против царя.
А Саня в белой чистой рубашке был особенно степной, загорелый, примятые волнистые пшеничные волосы, пропалённые солнцем на крестьянской работе. Едва увидела – и кинулась к нему, на свою загадку-угадку, но и – сбить одним движением эту прежнюю тягучую робость их встреч. Так поверилось, что сейчас они всё своё бросят – и куда-то, куда-то…
Саня был простак уже и до сложности.
Меж коротко подстриженными русыми усами и диковатой порослью ещё-не-бородки улыбался мягко, раздумчиво. И в глазах, как всегда, неперестанная внутренняя работа. А уже – и заглатывающее заострение – общее – увидела на нём. Уходил? – добровольно?..
– Саня! Не идите! – за плечи его. – Не уходите!
Тем же водоворотом, в тот же донный провал закручивало и его… От него же занятую когда-то рассудочную ясность она теперь порывалась ему вернуть, из водоворота выхватить его назад, как успеет. Она не готовилась, само натекало на язык… Десятилетия гражданственной литературы, идеалы интеллигенции, народолюбие студенчества – и всё отдать зашлёпать в один миг? Забыть этого… Лаврова, Михайловского?.. Хор-рошенькое дело! – так поддаться тёмному патриотическому чувству! изменить всем принципам! Ладно, он не был революционером, но пацифистом-то был всегда!
Со стороны показалось бы, что это она воинственно настроена, а он мягко отговаривает её от войны. Варя разгорячилась, и улыбка её стала резкой. Приподнялась и в отчаянии сбилась её шляпка – дешёвая и беззатейная, не для привлекательности выбранная, а защищать от солнца только.
Не находясь возражать, не защищаясь, Саня кивал. Грустно:
– Россию… жалко…
Урчала, гудела, уходила вода из озера!
– Кого? – Россию? – ужалилась Варя. – Кого Россию? Дурака императора? Лабазников-черносотенцев? Попов долгорясых?
Саня не отвечал, ему нечего было. Слушал. Но под хлёстом упрёков нисколько не ожесточался. Он на каждом собеседнике себя проверял, всегда так.
– Да разве у вас характер – для войны? – подхватывала Варя всё, что только можно было, что под рукой.
В первый раз она чувствовала себя умней его, зрелей его, критичней, – но от этого только холод утраты сжимал её.
– А Толстой! – нашла она ещё, последнее. – Что сказал бы Лев Толстой – вы подумали? Где же ваши принципы? Где же ваша последовательность?
На загорелом санином лице под пшеничными бровями, над пшеничными усами голубели ясные, печальные, в себе не уверенные глаза.
Плечи чуть подняв, чуть опустив:
– Россию жалко…
ДОКУМЕНТЫ – 1
ПОСОЛ ФРАНЦИИ ПАЛЕОЛОГ – ИМПЕРАТОРУ НИКОЛАЮ II
…Французская армия должна будет вынести ужасный удар 25 немецких корпусов. Умоляю Ваше Величество отдать приказ своим войскам немедленно начать наступление. В противном случае французская армия рискует быть раздавленной.
ДОКУМЕНТЫ – 2
Запись маршала Жоффра
…Предвосхищая все наши ожидания, Россия начала борьбу одновременно с нами. За этот акт лояльного сотрудничества, которое особенно достойно, поскольку русские ещё далеко не закончили сосредоточение своих сил, армия Царя и великий князь Николай заслужили признательность Франции.
ДОКУМЕНТЫ – 3
НИКОЛАЙ II – МИНИСТРУ САЗОНОВУ
…Я приказал великому князю Николаю Николаевичу возможно скорее и во что бы то ни стало открыть путь на Берлин. Мы должны добиваться уничтожения германской армии.
Александр Исаевич Солженицын
Красное колесо.
Август Четырнадцатого
Последняя редакция Узла сделана уже в процессе набора, в 1981 в Вермонте.
Солженицын Александр Исаевич
“Август Четырнадцатого” задуман автором в 1937 году – ещё не как Узел Первый, но как вступление в большой роман о русской революции. Тогда же, в 1937 в Ростове-на-Дону, собраны все материалы по Самсоновской катастрофе, доступные в советских условиях (немалые), – и написаны первые главы: приезд полковника из Ставки в штаб Самсонова, переезд штаба в Найденбург, обед там… Конструкция этих глав осталась почти без изменения и в окончательной редакции. В той первой стадии работы много глав отводилось Саше Ленартовичу, но эти главы с годами отпали. Были также главы об экономии Щербаков (дед автора по матери), где уже тогда задевался вопрос о деятельности Столыпина и значении убийства его.
Затем в работе над романом наступил перерыв до 1963 года (все заготовки сохранились через годы войны и тюрьмы), когда автор снова стал усиленно собирать материалы. В 1965 определяется название “Красное Колесо”, с 1967 – принцип Узлов, то есть сплошного густого изложения событий в сжатые отрезки времени, но с полными перерывами между ними.
С марта 1969 начинается непрерывная работа над “Красным Колесом”, сперва главы поздних Узлов (1919-20 годы, особенно тамбовские и ленинские главы). Той же весной 1969 писатель перешёл к работе над одним “Августом 1914” – и за полтора года, к октябрю 1970, кончил его (то, что в нынешнем издании составляет первый том и часть второго).
В таком виде Узел Первый был опубликован в июне 1971 в Париже издательством YMCA-press, в том же году вышло два соперничающих издания в Германии, затем в Голландии, в 1972 – во Франции, Англии, Соединённых Штатах, Испании, Дании, Норвегии, Швеции, Италии, в последующие годы – и в других странах Европы, Азии и Америки.
Самовольное печатание книги на Западе вызвало атаку на автора в коммунистической печати.
После высылки писателя в изгнание, он углубил написанные ещё в СССР ленинские главы, в том числе и 22-ю из “Августа”, намеренно не опубликованную при первом издании. Она вошла в отдельно изданную сплотку глав “Ленин в Цюрихе” (Paris, YMCA-press, 1975). Весной 1976 писатель собрал в Гуверовском институте в Калифорнии обширные материалы об истории убийства Столыпина. Летом-осенью 1976 в Вермонте были написаны все относящиеся к этому циклу главы (ныне 8-я и 60-73). В начале 1977 написана глава „Этюд о монархе” (ныне 74-я, была отдельно напечатана в “Вестнике РХД”, 124, 1978) – после чего Узел Первый окончательно стал двухтомным.
Все заметные исторические лица, все крупные военачальники, упоминаемые революционеры, как и весь материал обзорных и царских глав, вся история убийства Столыпина Богровым, все детали военных действий, до судьбы каждого полка и многих батальонов, – подлинные.
Отец автора выведен почти под собственным именем, и семья матери доподлинно. Семьи Харитоновых (Андреевых) и Архангородских, Варя – подлинные, Ободовский (Пётр Акимович Пальчинский) – известное историческое лицо.
ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ.
РЕВОЛЮЦИЯ.
“Только топор может нас
избавить, и ничто, кроме
топора… К топору зовите Русь”.
Из письма в “Колокол”, 1860.
АВГУСТ ЧЕТЫРНАДЦАТОГО
Они выехали из станицы прозрачным зорным утром, когда при первом солнце весь Хребет, ярко белый и в синих углубинах, стоял доступно близкий, видный каждым своим изрезом, до того близкий, что человеку непривычному помнилось бы докатить к нему за два часа.
Высился он такой большой в мире малых людских вещей, такой нерукотворный в мире сделанных. За тысячи лет все люди, сколько жили, доотказным раствором рук неси сюда и пухлыми грудами складывай всё сработанное ими или даже задуманное, – не поставили бы такого сверхмыслимого Хребта.
От станицы до станции так вела их всё время дорога, что Хребет был прямо перед ними, к нему они ехали, его они видели: снеговые пространства, оголённые скальные выступы да тени угадываемых ущелий. Но от получаса к получасу стал он снизу подтаивать, отделился от земли, уже не стоял, а висел в треть неба и запеленился, не стало в нём рубцов и рёбер, горных признаков, а казался огромными слитными белыми облаками. Потом и облаками уже разорванными на части, уже не отличимыми от истых облаков. Потом и их размыло, Хребет вовсе изник, будто был небесным видением, и впереди, как и со всех сторон, осталось небо сероватое, белесое, набирающее зноя. Так, не меняя направления, они ехали больше пятидесяти вёрст, до полудня и за полдень, – но великанских гор перед ними как не бывало, а подступили близкие округлые горки: Верблюд; Бык; плешивая Змейка; кудрявая Железная.
Они выехали ещё не пыльной дорогой, ещё росной прохладной степью. Они проехали те часы, когда степь звенела, вспархивала, щебетала, потом посвистывала, потрескивала, пошуршивала, – а вот уж к Минеральным Водам, волоча за собой ленивый пыльный взмёт, подъезжали в самый мёртвый послеполуденный час, и отчётливый звук был только – мерное постукивание их: таратайки, дерево об дерево, а копытами в пыль становились лошади почти неслышно. И все тонкие запахи трав за эти часы были и перешли, а теперь настоялся один знойный солнечный запах с подмесью пыли, и так же пахла их таратайка, и сенная подстилка, и сами они – но, степнякам от первой детской памяти, этот запах был им приятен, а зной – не утомителен.
Отец пожалел дать им рессорную бричку, берёг, оттого на рыси их трясло и колотило, и большую часть дороги они проехали шагом. Ехали они меж хлебов и между стад, миновали и солончаковые проплешины, перекатывали пологие холмы, пересекали отлогие балки, с близкой водой и сухие, ни одной настоящей реки, ни одной большой станицы, мало кого встречая, мало кем обогнанные по воскресному малолюдью, – но Исаакию, и всегда терпеливому, особенно сегодня, по настроению и замыслу его, совсем не тягостны были эти восемь часов, а мог бы он и шестнадцать проехать так: из-под дырявой соломенной шляпы – посверх лошадиных ушей, да придерживая возжи ненужные.
Евстрашка, младший, от мачехи, братишка, эту всю дорогу ему сегодня же ворочаться в ночь, сперва спал на сене за спиной Исаакия, потом вертелся, на ноги поднимался, разглядывая в траве, соскакивал, отбегал, догонял, полно было ему дел, ещё и рассказывал или спрашивал: “А почему, если закроешь глаза, кажется – назад едешь?”
Сейчас перешёл Евстрат во второй класс пятигорской гимназии, но сперва, как и Исаакия, его соглашался отец отпустить только в ближнюю прогимназию: остальные ведь, старшие братья и сестры, не знали, не видели ничего, кроме земли да скота да овец, и жили же. Исаакий был пущен учиться на год позже, чем надо, и после гимназии год передержал его отец, не давая себе сразу втолковать, что теперь какой-то нужен университет. Но как быки сдвигают тяжесть не урывом, а налогом, так Исаакий брал с отцом: терпеливым настоянием, никогда сразу.
Исаакий любил свою родную Саблю и хутор их в десяти верстах, и сельскую работу, и теперь, в каникулы, нисколько не отлынивал ни от косьбы, ни от молотьбы. В понимании своего будущего он как-то рассчитывал соединить свою первородную жизнь и набранное в студенчестве. Но, что ни год, выходило напротив: учение бесповоротно отделяло его от прошлого, от станичников и от семьи.
Во всей станице двое их было, студентов. Удивленье и смех вызывали среди станичников их рассуждения, их вид, – и едва приехав, спешили они переодеваться в своё старое. Впрочем, одно было приятно Исаакию: станичная молва почему-то отделила его от другого студента и назвала – с издёвкою же – народником. Кто это первый прилепил и как это выложилось, а все дружно стали кликать его “народником”. Народников давно уже в России не было, но Исаакий, хоть никогда б не осмелился так представиться вслух, а понимал себя, пожалуй, именно народником: тем, кто ученье своё получил для народа и идёт к народу с книгою, словом и любовью.
Однако даже в родную семью возврат был почти невозможен. Три года назад уступивши непонятному университету, отец уже не менял решенья, не брал назад, но испытывал как свою ошибку, как потерю сына. Только и видел он в нём прок на каникулах – взять Саньку на сельские работы, а в остальные отлучные месяцы развидеть смысла учёности не мог.
